You gotta dig in deeper
Елизавета Дьяконова не была ни писателем и не одной из тех, кого принято называть "историческая фигура". Её детство прошло в Ярославле, юность в Петербурге, молодые годы в Париже 19-го века, а до взрослых лет Елизавета не дожила. Как именно она умерла до сих пор неизвестно, почему - можно предполагать. Зато всю свою сознательную жизнь Дьяконова скурпулезно и не бесталанно вела череду личных дневников, которое впоследствии объединили под заголовком "Дневник русской женщины".
Меня "Дневник" заинтересовал возможностью приоткрыть шторы и заглянуть в век девятнадцатый. Формат дневника подразумевает прикосновение к самой интересной, и самой сложно постигаемой части истории - культуре повседневности. Однако именно исторические детали у Дьяконовой выискивать бессмысленно. Вместо описаний своего окружения, общественных событий Елизавета сосредоточена на внутренних переживаниях. Её занимают вопросы религии и литературы, таланта, предназначения, образования, прогресса и другие материи. И всё это заставляет фокусироваться не на внешних обстоятельствах, а на ней самой, увидеть личность. И тогда это уже не исторический памятник, а настоящая детальная история трагедии человека, который не вписывается. Не из стремления быть не такой, как все, не из-за каких-то внешних признаков, а из-за неумения и невозможности построить мост со своего острова на чужие. (Все же знают эту дурацкую метафору?)
Большинство читателей ассоциирует себя с героями произведений: симпатизирует тем, кто им близок, сочувствует разделённым недостаткам. Я впервые провела такую ассоциацию с Елизаветой Дьяконовой, прежде мне это просто в голову не приходило. А ведь и с ней у нас множество различий, начиная с религии (Дьяконова была глубоко религиозна), заканчивая презрением к мужчинам (возможно впрочем, что я бы тоже к этому пришла, если бы жила в эпоху тотального патриархата) и стремлению к смерти. Но сам её образ мыслей, мотивация, холодная рассудочность и вместе с тем наивность в желаниях и целях, неумение нуждаться, сходиться с людьми при внешней уверенности и благополучии, неприятие сочувственного бездействия и необдуманных действий - подвидов прекраснодушного идиотизма, столь популярного в её среде и многие другие сложно выразимые черты. Может, это просто эмпатия, вызванная предельной откровенностью дневников? Не знаю, но, хотя основные факты её биографии я знала заранее, окончание дневников меня подкосило. После всего, что было, и когда уже, казалось бы, жизнь налаживается - суицид. И так глупо, так бездарно, так по-женски просто - из-за влюблённости в идиота.
Особенно мне врезался в память эпизод с рукописью. Дьяконова стремилась писать, точнее, не мгла не писать, при этом обзывая литературу своей вредной привычкой - очень не хотела пополнять ряды бездарных писателей. Пустое опасение, судя по её дневникам. И вот она, вечно сомневающаяся в своих суждениях, решила, что лучшим способом с этой привычкой покончить, будет вынести её на суд уважаемого писателя. Скажет "бездарность" - рука больше не поднимется писать. И она действительно пошла к Владимиру Короленко с тетрадкой спрятанной в книжке, в чёрном "обезличенном" платье, и попросила судить строго, категорично и не давать ей ни шанса. Она ведь и впрямь хотела не поощрения творить, не отклика читателя, не совета мастера, а строгого "не пиши", подкреплённого достаточным авторитетом, чтобы перо само выпало из руки. В этот момент просто хочется обнять бедного ребёнка и, нет, не плакать, а сказать: "я так тебя понимаю".
Уже неделю пытаюсь "переварить" эту историю, но всё время мысленно к ней возвращаюсь.
Меня "Дневник" заинтересовал возможностью приоткрыть шторы и заглянуть в век девятнадцатый. Формат дневника подразумевает прикосновение к самой интересной, и самой сложно постигаемой части истории - культуре повседневности. Однако именно исторические детали у Дьяконовой выискивать бессмысленно. Вместо описаний своего окружения, общественных событий Елизавета сосредоточена на внутренних переживаниях. Её занимают вопросы религии и литературы, таланта, предназначения, образования, прогресса и другие материи. И всё это заставляет фокусироваться не на внешних обстоятельствах, а на ней самой, увидеть личность. И тогда это уже не исторический памятник, а настоящая детальная история трагедии человека, который не вписывается. Не из стремления быть не такой, как все, не из-за каких-то внешних признаков, а из-за неумения и невозможности построить мост со своего острова на чужие. (Все же знают эту дурацкую метафору?)
Большинство читателей ассоциирует себя с героями произведений: симпатизирует тем, кто им близок, сочувствует разделённым недостаткам. Я впервые провела такую ассоциацию с Елизаветой Дьяконовой, прежде мне это просто в голову не приходило. А ведь и с ней у нас множество различий, начиная с религии (Дьяконова была глубоко религиозна), заканчивая презрением к мужчинам (возможно впрочем, что я бы тоже к этому пришла, если бы жила в эпоху тотального патриархата) и стремлению к смерти. Но сам её образ мыслей, мотивация, холодная рассудочность и вместе с тем наивность в желаниях и целях, неумение нуждаться, сходиться с людьми при внешней уверенности и благополучии, неприятие сочувственного бездействия и необдуманных действий - подвидов прекраснодушного идиотизма, столь популярного в её среде и многие другие сложно выразимые черты. Может, это просто эмпатия, вызванная предельной откровенностью дневников? Не знаю, но, хотя основные факты её биографии я знала заранее, окончание дневников меня подкосило. После всего, что было, и когда уже, казалось бы, жизнь налаживается - суицид. И так глупо, так бездарно, так по-женски просто - из-за влюблённости в идиота.
Особенно мне врезался в память эпизод с рукописью. Дьяконова стремилась писать, точнее, не мгла не писать, при этом обзывая литературу своей вредной привычкой - очень не хотела пополнять ряды бездарных писателей. Пустое опасение, судя по её дневникам. И вот она, вечно сомневающаяся в своих суждениях, решила, что лучшим способом с этой привычкой покончить, будет вынести её на суд уважаемого писателя. Скажет "бездарность" - рука больше не поднимется писать. И она действительно пошла к Владимиру Короленко с тетрадкой спрятанной в книжке, в чёрном "обезличенном" платье, и попросила судить строго, категорично и не давать ей ни шанса. Она ведь и впрямь хотела не поощрения творить, не отклика читателя, не совета мастера, а строгого "не пиши", подкреплённого достаточным авторитетом, чтобы перо само выпало из руки. В этот момент просто хочется обнять бедного ребёнка и, нет, не плакать, а сказать: "я так тебя понимаю".
Уже неделю пытаюсь "переварить" эту историю, но всё время мысленно к ней возвращаюсь.